Блокада

blokada

Вода

Не много осталось тех, кому довелось пережить этот ужас блокады, кто может рассказать. Но и нам — поколению детей и внуков блокадников — трудно представить себе блокаду. Почему? В советское время нас «перекормили» рассказами о войне, но всё больше о ратных подвигах, о героях.

Да, они вызывали восхищение, но была ещё повседневная жизнь, которая тоже была подвигом. Простая заповедь Айболита: «Надо, надо умываться по утрам и вечерам». Для ленинградцев, оставшихся в кольце блокады — не героев, обычных людей — это было сродни подвигу. Как отдать холодной воде последние капли тепла, уходящие сквозь все платки и одеяла из истощённого голодом тела! А чего стоило раздобыть воду?

Перед вами глава из блокадных воспоминаний Александры Исааковны Воеводской, которая так и называется «Вода». Речь в ней о первой блокадной зиме. Автору в это время 24 года. Она живёт со своими родителями и сыном, которому нет и года, в большом петербургском доме на углу Лиговки и Свечного переулка. Её муж тяжело ранен, он в госпитале на Ораниенбаумском пятачке — клочке земли, отрезанном не только от всей страны, но и от Ленинграда. Родители мужа остались в оккупированном Пушкине.

«Из семи человек наших двух семейств, войну пережили четыре, а могло быть и хуже», — пишет автор в другой главе.

Да, в блокадном Ленинграде умерли от голода маленький сын Александры Исааковны — Андрейка и её мама, а свекровь убили фашисты в Пушкине. Но — «а могло быть и хуже» — не принято было в ленинградских семьях смаковать пережитый кошмар.

«Запретная зона, табу. Было светлое время довоенной юности, а потом пропасть, провал, в который не надо заглядывать», — так пишет об этом автор. Но вот её же слова: «Это было, было, но это не должно повториться, поэтому о муках воины должны знать люди — наши дети и наши внуки. Нельзя, чтобы они бездумно играли в „войнушку“. Но как трудно рассказать им, не пережившим... Рассказать так, чтобы поверили.»

Большой город превратился в глухую деревню без водопровода, канализации, без печей, без света, к тому же деревня была многоэтажная. К этой деревенской жизни ничто не было приспособлено: не было вёдер, коромысел, колодцев, не было свечей, керосиновых ламп, да и керосина не было, а лучины делать не умели и при лучинах жить не умели.

Вода не поднималась на этажи, но вначале она была внизу, в прачечных, в кранах для поливки улиц, потом не стало и там.

Я выходила на улицу с никелированным бачком, к ручкам которого была привязана верёвка. Заснеженная улица ослепляла после темного жилища. Оглядевшись, спрашивала у людей: «Где вода?» Прямо посреди мостовой были открыты люки. Надо было спуститься к такому люку по обледенелой воронке, опустить бачок и потом вытащить его за веревку. Мне одной, без посторонней помощи, мой бачок было не вытащить. Я предлагала кому — нибудь свою помощь, а потом просила, чтобы помогли мне.

И вот как-то раз я брала воду в люке па углу Разъезжей и Глазовой (теперь улица Константина Заслонова) и помогла женщине вытащить её ведро (у неё было два), а потом попросила её помочь мне. «Ну, вот ещё», — сказала она, поставила на санки свои две посудины и пошла прочь.

Далеко не сразу мне удалось, расплескав больше чем наполовину драгоценную воду, вытащить наконец бачок, чтобы хоть не бросить его в люке. Я шла, глотала слёзы обиды, и вдруг вижу, передо мной идёт моя обидчица и везёт свои санки. Я её нагнала, в руках у меня был ковшик, взятый на тот случай, если вода будет высоко и удастся черпать из люка. И вот я вычерпала несколько ковшей из ведра у той женщины.

И, удивительное дело, это вернуло мне бодрость духа, хотя я и несла домой всего половину столь необходимой нам воды. Дальше предстоял вновь путь на пятый этаж по темной обледенелой лестнице. Теперь уже с водой, правда, в этот раз её было мало.

Однажды я встретила на лестнице мадам Дерюгину. Муж её, кажется, был уже в армии, она оставалась вдвоём с ребёнком, была какая-то распухшая:

— Зачем вы мучаете себя и носите воду издалека. Я беру воду из водоёма в Сангалиевском садике, в конце концов, наплевать, какая вода.

Я попробовала последовать её совету. Действительно, здесь было ближе, не надо было спускаться по обледенелой воронке. В конце нашего сада, на том месте, где теперь спортплощадка, был вырыт в начале войны большой водоём для противопожарных целей. Он, конечно, замёрз, но в нём была сделана прорубь, из неё можно было брать воду.

Но когда мы попробовали эту воду, оказалось, что у неё какой-то отвратительный привкус, вода не была пригодна для питья, и больше я ею не пользовалась. И думаю, что Дерюгина брала эту воду потому, что на всё махнула рукой, очевидно, у неё не было той жажды выстоять, той веры в конечную победу, которая поддерживала нас, ленинградских дистрофиков.

Я отказалась от этой «более лёгкой» воды, так как вода ведь была основой нашего питания. Часто было так: утром чай с ломтиком хлеба (вернее два полломтика), днём «кофе» с мандаринными корочками и три полломтика хлеба.

Если был «обед», он состоял из супа, сваренного из воды, пшена, лаврового листа и соли. Лавровый лист и небольшой запас суррогатного кофе был у нас с довоенных времён, а засушенные мандаринные корочки я однажды случайно нашла в буфете. В особенно удачные дни была жидкая пшённая каша (вода и пшено), она нам казалась лучшим деликатесом. Почему такую не варили до войны?

Но вода ведь нужна была не только для питья и приготовления пищи. На питьё хватало, но на всё другое нет. При этом, конечно, ни бани, ни прачечные не работали. Я пробовала приносить снег, но от полного бачка, едва набирался литр грязноватой воды. Папа брал снег с подоконников и обтирал им лицо. И ещё он с яростной настойчивостью ежедневно брился. Зеркало надо было ему держать так, чтобы хоть как-то уловить свет, и это опять было источником его раздражения.

Время от времени я всё же приносила лишнее ведро воды. Её грели в самоваре и купали Андрюшу в тазу около печки. Остатками воды мылся папа, нам с мамочкой уже ничего не оставалось, а повторить всю операцию с водой и самоваром не было сил.

В той же нашей комнате мы просушивали детские вещи, кое — как заполосканные. Сами мы, пока было белье, меняли его, а потом... Потом не знаю, не помню. Большая куча грязного белья копилась в коридоре около ванной, лежала там до осени 1943 года, когда открылись прачечные.

Пол в нашей комнате мы не мыли ни разу за всю зиму. Как — то мы узнали, что есть комсомольская дружина, которая помогает ослабевшим, мы поговорили о том, нельзя ли попросить вымыть нам пол, но было стыдно обращаться за помощью, поговорили и оставили. Голод, холод, копоть и грязь всё нарастали, все надвигались на нас...

Предыдущая запись Алексей Семёнович Яковлев
Следующая запись Книги блокадного Ленинграда

Ваш комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Чтобы отправить комментарий, разрешите сбор ваших персональных данных .
Политика конфиденциальности

 
Яндекс.Метрика